Русские на Мариенплац - Страница 82

– Ну, вы даете! – чуточку более нервно, чем я ожидал, сказал мне Эдик. – Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше… А мне вы почему-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с утра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей?

Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти пустом еврейском ресторанчике «Манон».

Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку «Пейсаховку».

Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только минеральную воду.

– Эдик, – сказал я, прикончив свою «Пейсаховку». – Попроси принести мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию.

Эдик обеспокоенно посмотрел на меня:

– Успеете оклематься до вечера?

– Во сколько, ты сказал, они приедут за мной?

– В пять.

– Наверное, успею.

– Вы перевели часы?

– Да.

– Ну, смотрите… – и Эдик заказал мне еще «доппель-водку».

По нашим понятиям, этот «доппель» был смехотворен и, отхлебнув сразу половину, я сказал Эдику:

– Давай дальше.

– А дальше… – продолжил Эдик, – возвращаемся мы как-то поздно вечером, часам к двенадцати, с Мариенплац в «Китцингер-хоф», а нас встречают Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый сон видят. Встают-то в пять утра… А тут – не спят. И оба какие-то смурные. И Петер – трезвый, как стеклышко!

– Эдик, – говорит мне Наташа. – Тут к тебе недавно приезжали два твоих друга.

– На девятьсот сорок четвертом «порше», – мрачно так добавляет Петер. – Белого цвета…

А «порш» – это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на полтораста марок… Тем более девятьсот сорок четвертый!

– И оставили тебе это письмо, – говорит Наташа и протягивает мне сложенный вчетверо листок без конверта.

Я разворачиваю этот листок и читаю: «Не забывай друзей, Эдик!» И подпись – «Саня и Яцек».

– Один из них, такой лысый с круглым лицом, хорошо разговаривает по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, – говорит Наташа.

– Он и есть поляк, – говорю. – А второй?

– А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски.

Мои – Катька с Нартайчиком – стоят, ни гу-гу. Они уже все просекли, кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас уже в курсе была… Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я улыбаюсь, вроде – все прекрасно, и спрашиваю:

– Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски?

– Почему «немного»? – обиделась Наташа. – Я теперь все понимаю. Он сказал: «Эдик получит это письмо – очень обрадуется!» Ты, действительно, рад, Эдик?

– Я просто в восторге, – отвечаю.

– Не похоже, – говорит Петер и уходит спать.

Тут Наташа, которая понимает все буквально, поджимает губки, как всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит:

– А мне они не понравились. – И со значением добавляет: – И Петеру тоже! У них были лживые глаза.

Она так и сказала – «лживые глаза». И вслед за Петером отправляется спать.

А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как говорится, «у нас с собой было».

Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку. Катька бутербродов наделала. Сидим, ужинаем.

Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку.

– Это те самые? – спрашивает Катька.

– Они, родимые… – говорю.

Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и так внимательно ее разглядывает.

– Может быть, рассказать все Клаусу? – спрашивает Катя. – Он все-таки полицейский. Пусть они примут какие-то меры…

Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно – одни щелочки! А там такая злоба, что даже не по себе становится. И говорит:

– Советский человек – он повсюду советский! Наверное, это уже не вытравить. Куда угодно побежит жаловаться – в профком, в партком, в милицию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила в Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется… Что же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке – зонтик! Клаус – полицейский. Ему скажешь пять слов, а он из тебя еще пятьдесят вытащит… Узнают про танк и нашим старикам так жопу намылят, что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы твой Клаус здесь, в «Китцингер-хофе», круглосуточный пост установил?

– Ладно, не выступай, – говорит ему Катька. – Я сказала первое, что пришло в голову. Твои предложения?

Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось:

– Нет у меня сейчас никаких предложений… Я только одно знаю: мы сами себя должны защитить! И стариков наших сберечь… Я за этих стариков кому хочешь глотку перегрызу!

– Погодите, погодите!.. – говорю я им. – Вы-то тут при чем? Ни Саня, ни Яцек тебя, Нартай, никогда не видели. Они видели только танк. А куда этот танк подевался – они понятия не имеют. Про тебя, Катька, они даже не слышали… Значит, остаюсь один я, кому они могут предъявить счет…

– Во дурак! – говорит Катька. – А «ты» – это не «мы», что ли?

– Ну, человек вверх ногами стоит, Катя! Несколько часов в день! – говорит Нартай. – Это же никакие мозга не выдержат!.. Я ему сколько раз говорил: «Не перегружайся, Эдик…» Ему же никак не дотумкать, что на Мариенплац мы приезжаем втроем, уезжаем втроем, а когда он работает, я вообще кручусь вокруг него, как вошь на гребешке! То-то нас так трудно всех троих вычислить…

– Да, – говорю. – Я об этом не подумал. Извините, ребята…