Русские на Мариенплац - Страница 95

Тем более что эти счастливые говнюки обязательно хотели поговорить с каждым из нас…

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
рассказанная Автором, – о том, как приход Новой Власти и возникновение Новой Жизни в одной, отдельно взятой стране, резко меняет судьбы своих граждан, находящихся даже в других государствах…

– Если бы вы видели, как старикам Китцингерам понравились ваши московские подарки! – сказал мне Эдик. – Наташа полдня ходила с мокрыми глазами, а потом позвала к себе все семейство Зергельхуберов, торжественно показывала им рушник и рассказывала про Украину. Конечно, то, что она помнит… А Петер всем налил по десять граммов вашей «Горилки», а остальное спрятал куда-то. Он заявил, что «Горилку» ему привез самый главный русский писатель к Рождеству. Что, правда, потом не помешало ему нализаться обыкновенным «Корном».

– Как была воспринята матрешка с лицом Горбачева!?

– Ох, черт… Не хотел говорить, но раз уж вы сами… Матрешка произвела чуточку обратный эффект, – смущенно сказал Эдик.

– Мне хотелось, чтобы это выглядело посмешнее, – огорчился я. – Я думал, что у него хватит чувства юмора…

– Юмора у него почти всегда хватает, – сказал Эдик. – Это вам не Наташа, которая все воспринимает в масштабе один к одному. И все понимает буквально. Но с горбачевской матрешкой мы, конечно, с вами завалили ухо… Дело в том, что немцы обожают Горбачева! Раз он разрушил Берлинскую стену – он для них уже святой!.. А когда у него отобрали президентство – они вообще возвели его в ранг великомученика… Вы-то этого могли не знать, а я должен был помнить. И старик жутко обиделся за Михаила Сергеевича!

– Жаль. Не следовало мне дарить эту матрешку… – сказал я. – Я начисто не верю в святость Горбачева и уж совсем не считаю его великомучеником, но человек, сумевший развалить эту кровавую стену в Берлине и прекратить войну в Афганистане, достоин уважения. Тут твой Петер прав! А я, старый дурак…

– Вот, кстати! – перебил меня Эдик. – Никогда не говорите при баварцах о себе – «старый дурак». Или – «ах, я недотепа!» Они это воспринимают точно так же, как наша дорогая Наташа Китцингер. Раз человек сам о себе говорит «старый дурак» или «недотепа», значит, он и есть – дурак и недотепа. Так к нему и нужно относиться.

– Очень мило, – пробормотал я.

– Но вы не огорчайтесь. Старики ждут не дождутся, когда вы приедете к ним в гости. Я им рассказал, что вы заняты на съемках фильма, а Наташа просила передать, что вы даже можете жить в «Китцингер-хофе». И заметьте себе – бесплатно! А для Наташи такое решение равносильно подвигу.

– Спасибо.

– Они вообще хотят пригласить вас на Рождество. Здесь к Рождеству относятся очень серьезно. Вы уже видели, как преобразился Мюнхен?

– Потрясающе!.. – искренне восхитился я.

– То ли еще будет! – пообещал Эдик.

– Эдик! Ты все-таки – мерзавец! Ты заговариваешь мне зубы, вместо того чтобы рассказать, что было после отлета Кати и Джеффа. Мне всегда нужно из тебя вытягивать в час по чайной ложке. Тебе так нужны унижения пожилого человека?

– Нет, нет, что вы?! – быстро возразил Эдик. – Никаких унижений! Оставайтесь гордым и неприступным!.. Унижения в любом возрасте ужасно вредны.

…Сразу после отлета Кати и Джеффа наворот событий принял какие-то стремительные темпы.

Уже на следующий день в «Китцингер-хофе» раздался телефонный звонок. Женский голос по-английски и по-русски попросил господина Эдуарда Петрова.

Петер ни черта не понял, кроме «Эдуарда Петрова», и заорал на весь олений загон:

– Эдди! Ком цу мир! Абель шнель!.. Телефон!

Наташа и Нартай уехали в гешефт сдавать салями и подкупить кое-какие продукты для дома.

Петер таскал в олений загон корм для молодняка, поил молоком из соски только что народившихся оленят…

А Эдик – в грязных резиновых сапогах, в старом комбинезоне Петера и заскорузлых рукавицах – чистил коровник. На голове у него по уши и брови была натянута древняя спортивная вязаная шапочка Наташи – чтобы волосы не пропахли навозом, как сказала Наташа.

Верхняя губа Эдика была еще вздута после той ночи у югославского вонхайма, и поэтому о работе на Мариенплац в ближайшую неделю не могло быть и речи.

– Эдди! Телефон фюр дих!.. Мать-перемать, тра-та-та-та!.. – орал Петер, расцвечивая немецкую фразу русским матом.

Чтобы не идти к домашнему аппарату в грязных сапогах, Эдик бросил вилы, стянул рукавицы и побежал в олений загон к Петеру.

Петер протянул Эдику маленькую трубку своего любимого радиотелефона, и Эдик привычно и машинально сказал по-немецки:

– Петров. Я-а, битте!

– Господин Петров? Здравствуйте. С вами говорят из Мюнхенского отделения Московского бюро добрых услуг. Выполняем заказ по вашей письменной заявке, присланной нам в Москву еще в августе этого года. Просим прощения, но если учесть события последних месяцев в нашей стране…

– Простите… – сказал Эдик в полной растерянности. – Вы не ошиблись? Какая заявка!.. Какой заказ?..

– Бабу из Москвы заказывали? – впрямую спросил женский голос.

Вот тут Эдику, стоящему посредине раскисшего от осенних дождей оленьего загона – в резиновых сапогах, перемазанных коровьей навозной жижей, в грязном огромном комбинезоне Петера, с дурацкой Наташиной шапочкой на голове, – вдруг показалось, что он узнает почти забытые интонации этого женского голоса. Еще не веря самому себе, он неуверенно спросил:

– Юлька?.. Ты?

– Я прошу прощения, господин Петров, – холодно произнес женский голос в трубке. – Вы не ответили, вам бабу прислать на дом или вы за ней сами заедете?