Русские на Мариенплац - Страница 92

Надо сказать, что за эти пару дней Катька изменилась до неузнаваемости! Раньше, вы же знаете, ей палец в рот не клади. Она кого угодно в секунду отошьет. А тут… Другой человек! Абсолютно!

Носит свой живот по «Китцингер-хофу» в состоянии полной прострации, смотрит сквозь тебя в никуда, отвечает не сразу – через паузу, со всем соглашается, не хохмит, даже гитару в руки не берет!

Только, время от времени, очнется и начинает так тревожно оглядываться – здесь ли Джефф?.. Увидит его, вздохнет так судорожно, на глазах слезы. Шмыгает носом и снова уплывет куда-то. Ну, не в себе человек!..

Мы с Джеффом, как двое ханыг после пьяного толковища у нашей московской пивной, – у него фингал под глазом величиной с блюдце, у меня губа верхняя вздулась так, что про Мариенплац на неделю забыть нужно. А это минус почти пятьсот марок…

Через час вернулись Наташа с Катькой, привезли «Абендцайтунг» – газета такая вечерняя. Там на первой странице про вчерашнее нападение на наш вонхайм всякие страсти были написаны. И что в отражении атаки нацистов приняли участие широкие слои местного населения. Фамилии наши были не названы, и про танк, слава Богу, упомянуто тоже не было. Наверно, ихние спецслужбы газете хвост прижали.

Поздно вечером, когда уже все легли спать, слышу подъехала машина, хлопнула дверца, и машина сразу же укатила. А через полминуты – тихий стук в мою дверь. Я как раз лежал, читал «Абендцайтунг».

– Войдите, – говорю.

Дверь осторожно открывается и на пороге стоит Нартай.

Бледный, щеки ввалились, скулы торчат, весь дрожит и за косяк держится. Вот-вот упадет! Но глаз у него сверкает, и весь он какой-то почти незнакомый.

Я с койки вскочил, подхватил его под руки, усадил, спрашиваю:

– Господи! Нартайчик, что с тобой?! Где это тебя мордовали?

– Меня Лори привезла… – отвечает, а сам еле шевелит губами. – У тебя выпить нечего? А то я сейчас на пол брякнусь…

Оставалось у меня граммов сто пятьдесят коньяку в бутылке, я ему все и вылил в чайную чашку. Он засадил эти сто пятьдесят, посидел, уставившись в одну точку, отдышался и говорит мне:

– Она хочет, чтобы я здесь навсегда остался… Она говорит, что у нее никого лучше меня не было.

– Сколько раз ты ее трахнул? – спрашиваю я его напрямик.

А он поднимает глаза к потолку и начинает считать про себя, шевеля губами и загибая пальцы. Я как завороженный смотрю на его руки и в ужас прихожу!

– Восемь раз… – говорит Нартай. – Нет, девять!.. Последний раз сейчас по дороге, в машине.

– Ну, ты – гигант!!! – искренне восхитился я.

– Она говорит, что теперь любит только меня…

– Еще бы! А ты?

– А я молчу.

– Ну и дурак! Говорил бы ей тоже. Бабам всегда это приятно.

– Не могу, Эдик… Это же будет неправда. Я же не люблю ее. Я ее только хочу, понимаешь?..

– Понимаю.

– Я ее теперь все время хочу! – говорит Нартай и встает.

– Ну, хорошо же!

– Чего хорошего?! Я ее и сейчас хочу! Не видишь, что ли?!

Я посмотрел и увидел. Хочет. Жутко хочет!

– Кошмар какой-то! – говорит Нартай. – Мне же в таком состоянии даже к людям не выйти…

– Успокойся. Все уже спят. Пойди, прими холодный душ и ложись. Тебе отдохнуть надо.

– Я хотел в танке прибраться… – говорит Нартай. – После вчерашней катавасии там бардак жуткий – и гильзы стреляные, и что-то там во время гонки грохнулось, я даже не посмотрел – что, и потом, когда мы тот автобус тормознули, тоже что-то разлетелось…

– Хорошо, – говорю. – Иди, богатырь ты наш половой, приберись, а душ примешь потом. Тебе помочь?

– Нет, нет, я сам справлюсь, – отвечает он и на слабых своих ножонках идет к двери.

Останавливается в проеме и так сконфуженно спрашивает:

– Ты человек опытный в этом деле, Эдик… Ты мне честно скажи, девять раз – это нормально или мало?.. Потому что я еще не знаю – сколько надо, и поэтому…

– Ты – сексуальный маньяк, половой психопат, сорвавшийся с цепи ебарь-террорист – вот, что я тебе скажу!!! Девять раз – это на троих баб за глаза и за уши хватит, кобель необузданный! – заорал я.

– Спасибо, Эдик, – говорит Нартай. – Я уж думал, что после Флорки, помнишь, я тебе рассказывал, я вообще никуда не гожусь…

И уходит к своему танку, оставив дверь моей комнаты открытой. А я снова ложусь читать «Абендцайтунг».

Слышу, как он там открывает башенный люк, как по-стариковски кряхтя и охая, залезает в танк, как возится там…

Не успеваю я осилить и пяти строк, как слышу его голос, приглушенный броней:

– Эдик!!! Эдик!.. Скорее!!!

Я – газету в сторону, ноги в тапочки, и к танку! Одним махом взлетаю на башню, заглядываю в люк, кричу:

– Что случилось, Нартайчик?!

– Тихо ты! – слышу из танка сдавленный, совершенно изменившийся голос Нартая. – Тебе что, яйца прищемили? Чего ты орешь? Залезай в танк быстро! И люк за собой закрой…

Слово даю, я у него такого голоса еще ни разу не слышал. Ну, думаю, совсем перетрахался малый…

Ныряю в танк, а там горят все светильники, и на полу боевого отделения, сразу за креслом механика-водителя, между стеллажом с аккумуляторами и оторванной от охраняющего щитка коробки для запасных лент спаренного пулемета, на днище корпуса, открыв рот, сидит помертвевший Нартай в огромной, рыхлой куче немецких денег!..

Будто кто-то сгреб со всего «Китцингер-хофа» опавшие осенние листья и вывалил их в наш танк.

А там и десятки, и двадцатки, и пятидесятимарковые купюры, и ноги Нартая просто тонут в этой куче, а руки он держит перед собой, словно на него ствол наставили. Так боится притронуться к этим деньгам. А их там тысячи и тысячи марок!