Русские на Мариенплац - Страница 80

– Хорошо, хорошо… – вяло отвечал я. – Обязательно подумаю.

– Для тебя как для сценариста сегодня вообще полная лафа! Ни цензуры, ни художественных советов, ни нашей тоскливой студийной редактуры, ни этих бандитских поправок Госкино! Сидят три милых, полуинтеллигентных мальчика, которым на все наплевать и которым все нравится, и на каждый твой чих отстегивают дикие деньги! Когда я назвал твою фамилию…

– Так они и фамилию мою знают!.. – полыценно хихикал я.

– Действительно, фамилию твою они не помнили, но я назвал им два твоих последних сценария, и они сказали: «Годится!» Сядь, старик, за машинку, напиши для меня чего-нибудь этакого! С кровью! С сексом! С чем хочешь!.. Ну что тебе стоит?

Тут я начинал искать пристойную причину закончить разговор.

Это «Ну что тебе стоит?» я слышал от режиссеров столько раз в своей долгой киножизни, что одно время, когда был полон сил и тщеславия, даже сумел привыкнуть к этой фразе и не обращать на нее внимания. А вот теперь, когда стал старше, когда сочинять стал намного медленнее и мучительнее, когда с каждым годом все меньше и меньше нравилось то, что я делаю, эта фраза – «Ну что тебе стоит?» стала раздражать меня до чертиков.

– Хорошо, хорошо… – говорил я. – Подумаю. Подумаю и позвоню.

Но не звонил и не думал. Потому что голова моя была занята Мюнхеном.

Вернее – Катей Гуревич, Эдиком Петровым и Нартаем Сапаргалиевым в Мюнхене…

Думал я и о маленькой, толстенькой бывшей украинке, ныне истинно баварской немке Наташе, о ее муже – громадном, могучем и легкомысленном семидесятилетнем Петере, о сельском полицейском Клаусе Зергельхубере, полюбившем беременную ленинградско-еврейскую девочку из Израиля, об отце ее будущего ребенка – американском лейтенанте Джеффри Келли, о искалеченном бывшем горнолыжнике Руди Китцингере, о Николае Ивановиче – водителе электрокара с Волжского автомобильного завода, по пьянке оказавшемся в эмиграции…

Я несколько раз дозванивался в Алма-Ату – к родителям Нартая, и его мама не могла говорить со мной, потому что все время захлебывалась от слез, а отец разговаривал странным, сдавленным голосом.

И я, по просьбе Нартая, выдумывал для них историю, что их сына командировали в Федеративную Республику Германии, в бундесвер – обучать премудростям артистического вождения танка немецких механиков-водителей. Но пока это военная тайна, и Нартай все им сам расскажет, когда к Новому году вернется домой… На что я рассчитывал – понятия не имею! Знал только, что это была святая ложь.

А потом долго, по буквам диктовал им адрес «Китцингер-хофа», с величайшими муками объясняя, как пишется та или иная латинская буква.

Вечерами я садился за пишущую машинку и писал во все концы – Президенту России, Президенту Казахстана, министру обороны, министру иностранных дел…

Я подписывал эти письма всеми своими лауреатскими и другими званиями. Я понимал, что сегодня моим званиям – цена три копейки в базарный день. Сегодня все они – бывшие… Но и большие сегодняшние руководители, которым я писал, – тоже из бывших. Когда-то они сами раздавали нам эти звания по степени нужности и полезности, и может быть, прочтение моих титулов хоть на секунду ностальгически вернет их память к сладким застойным временам, когда им не надо было рядиться в тесные демократические одежды, когда они жили вольно и безнаказанно.

И поэтому я рассчитывал на их некоторое внимание к моим посланиям.

В одном из писем, уже не помню кому, я даже пошел на прямой шантаж. Я пригрозил, что соберу иностранных журналистов, аккредитованных в Москве, и устрою пресс-конференцию, где расскажу правду об исчезновении танка Т-62 и его механика-водителя. А также, о реакции командования Западной группы войск на это чрезвычайное происшествие.

Но потом я подумал, что и сегодня во власти этих людей не выпустить меня к Рождеству в Германию, несмотря ни на какие мои прошлые звания и многократную визу.

Я перетрусил и выбросил этот угрожающий абзац.

В отличие от Пентагона, который сразу ответил Нартаю на его липовое письмо от имени европейской старенькой тети доблестного лейтенанта США, на мои письма ответов не было.

Мои телефонные звонки разбивались об начальников отделов, об помощников заместителей, максимум – об самих заместителей.

Несмотря на адресную конкретность – пути моих писем проследить было невозможно, и только однажды мне пришло роскошное извещение из секретариата Президента Казахстана, в котором мне желали дальнейших творческих побед и благодарили за «…внимательное отношение к воинам Советской Армии казахской национальности».

Попытки прозвониться в Германию, в «Китцингер-хоф», тоже не имели успеха. Вряд ли можно было бы назвать успешным мой единственный звонок, прорвавшийся туда с невероятным трудом. Трубку в «Китцингер-хофе» поднял Петер, и когда я назвал свое имя, он счастливо расхохотался и минут десять что-то рассказывал мне по-немецки. Из его радостного монолога я разобрал только несколько слов – «Катя», «Наташа», «Эдик» и «Нартай». И несколько русских матерных выражений, которые я и сам знал неплохо.

В начале промозглого и слякотного декабря я заехал в доживающее последние дни Госкино бывшего СССР.

Милая, давно знакомая мне сотрудница Управления внешних сношений, с которой лет пятнадцать тому назад у меня даже наклевывался веселый и необременительный романчик, смоталась в Министерство иностранных дел и в обмен на просьбу Госкино и вызов немецкой киностудии получила в мой паспорт роскошную печать, разрешающую мне выезд из моей страны сроком на один месяц.