Русские на Мариенплац - Страница 56

Ну, что там, в России, соли на хвост насыплют? Посадят?.. Времена уже не те. Выехал я легально. Что просил политического убежища в Германии – никому знать не обязательно. Паспорт, который сейчас спокойненько лежит в мюнхенском Крайсфервальдунгреферате, – потерял, украли, сгорел… Что угодно придумать можно!

Квартиры у меня сейчас в Москве нет? Так я и здесь – на птичьих правах у стариков Китцингеров. Да у нас в Союзе цирковому квартира и не нужна: месяц – один цирк, месяц – другой… И так до конца жизни. Когда-то восемьдесят процентов артистов цирка вообще квартир не имели! Кочевали, как бараны, с одного пастбища на другое.

За границу год-два не выпустят? Так имел я ее в виду. Я уже полмира объездил.

Стою на этой платформе, цепляюсь за какой-то громадный контейнер, а под ногами у меня грохочет и трясется, лязгает и скрипит деревянный настил моей Родины!

И вдруг, сквозь лязг железа, сквозь грохот колес, я услышал из предпоследней теплушки обрывки старой довоенной песни, которую орали пьяные, хриплые солдатские голоса:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет!..

И так мне от этой песни страшно стало и тошно, так я вдруг себе ясно представил, что, случись у нас опять какая-нибудь заваруха, и нас под такую песню, действительно, снова поведут, как телят на бойню, – что я тут же отказался от этой своей дурацкой идейки – «возвращение блудного сына»…

Включил фонарик на башке, вытащил из-за спины фомку и отцепил эту сволочную платформу к чертовой матери от теплушки, из которой угрожающе неслось в ночное немецкое небо:

…Заводов труд и труд колхозных пашен
Мы защитим, страну свою храня,
Ударной силой орудийных башен,
И быстротой, и натиском огня…

На какое-то мгновение мне показалось, что я не все отсоединил, что-то забыл в нервотрепке, – потому что моя платформа как привязанная катилась за теплушкой, на тормозной площадке которой, обняв двумя руками автомат, спал молоденький часовой.

Как я его не заметил, когда в полутора метрах от него возился со сцепкой, громыхал ломиком и матерился, как сапожник?! Как он не проснулся и не располосовал меня своим автоматом – уму непостижимо!!! Наверное, все-таки есть Бог на свете…

А потом подъем стал круче, и я увидел, как состав медленно начал уходить вперед, в предрассветную темноту. Эшелон громыхал уже не так оглушительно, лязг межвагонных сцепок и ритмические стуки колес на рельсах становились все тише и тише, а песня и вовсе исчезла.

По инерции мы с платформой прокатились вперед еще метров двести и замерли. А потом тихонько и почти бесшумно стали двигаться назад, под уклон.

Наконец, я мог спокойно оглядеться.

И хотя Саня и Яцек еще по дороге сюда предупреждали меня, что русские военные начальники никогда открыто не вывозят из Германии дорогие автомобили, – все равно, сооружение на моей платформе показалось мне уж чересчур большим!

Но теперь пора подумать и о себе.

С нашим утомленным часовым пронесло – не выпустил он из меня кишки своим автоматом… А вот как быть с Саней и Яцеком?

Ведь теперь, когда платформа отцеплена и, набирая скорость, катится назад к стрелке разъезда, чтобы потом аккуратненько свернуть на запасной путь, необходимость во мне исчезла начисто. А следовательно, должен буду исчезнуть и я.

В том, что они приговорили меня еще в Мюнхене, – сомнений не было. Да они и не очень скрывали это. Во всяком случае, последняя фраза Сани: «…А помирать, Эдька, никому неохота. Тут я тебя очень хорошо понимаю…» – окончательно убедила меня в том, что в живых они меня не оставят.

Ну, предположим, Саню с его вшивым пистолетом мне еще, может быть, и удастся вырубить, а вот Яцека, вооруженного израильским автоматом, – не знаю, не знаю…

Короче, как говорится, – что в лоб, что по лбу. Что они меня пристрелят, если я буду сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, что они в меня всадят пулю при моей попытке как-то защититься и спастись.

Но хоть попытка будет! Я же не кролик, мать их, сволочей, за ногу!!!

Оберегая меня от нашего родного, советского часового, которому ни черта не стоило расстрелять меня в упор с расстояния полутора метров, Господь Бог, наверное, исчерпал все свои спасательные возможности. А может быть, просто потерял ко мне интерес.

Потому что, когда на заросшем запасном пути под колесами платформы завизжали тормозные башмаки, то в предрассветных лилово-серых сумерках я увидел Саню и Яцека, вместе ждущих меня в тупике. А я так мечтал отловить их по одному.

– Ну, Эдик! Ну, фацет… Первый класс!!! – восхищенно сказал Яцек. – Когда я увидел, с какой сумасшедшей скоростью этот состав прет на подъем…

– А я тебе что говорил?! Еще когда Эдька в Мюнхене на площади вверх ногами стоял! Говорил?!! – воскликнул Саня с таким тщеславием в голосе, будто он меня вскормил, вспоил и вырастил, и теперь я являюсь предметом его личной гордости. – Нет, ты скажи – говорил?

– Говорил, говорил… – рассмеялся Яцек. – А теперь – по сигаретке. Времени у нас еще навалом. Чехи ждут не раньше пяти, а здесь – рукой подать… Закуривай, Эдик.

Я сел на край платформы, взял у него сигарету и подумал: «Нет, с двумя сразу мне не справиться. Надо что-то другое придумывать…» А сам сказал:

– Не очень ли велик контейнер для обычного автомобиля?

– Старый трюк, – сказал Яцек. – Я уже который месяц эти составы шарашу – одно и тоже! Ничего умнее придумать не могут. Ставят «мерседес» на платформу, строят над ним огромную коробку – будто бы там самоходка последней модели, или новейший танк, или какая-нибудь секретная спецмашина, на которую даже смотреть нельзя. И везут без проблем через все границы, через все таможни.