Русские на Мариенплац - Страница 20

Гришка сразу же предложил мне поехать с ним, но в глазах моих вдруг возник мой слабый, одинокий, обиженный мною, несчастный папа и, помнится мне, я нашла какую-то непринужденную и веселую форму отказа.

Дней за десять до того я позвонила Лифшицу в Беэр-Шеву. В нашем доме телефон был только у него. Я извинилась перед Лифшицем за тот вечер, узнала, что папа жив-здоров, и попросила передать ему, что у меня все, все в порядке…

Через два с половиной месяца после того, как я на беэр-шевской тахане-мерказит купила автобусный билет в Тель-Авив и обратно, я возвращалась домой, к папе. По тому же билету!

Я везла с собой (страшно сказать!) три тысячи двести шекелей, упакованных в специальную полотняную сумочку с пояском, которую мне сшила жена Якова – хозяина «Дома для бездомных». Поясок застегивался на талии, прямо на голое тело, и сумочка плотно прилегала к животу под майкой, под джемпером, под курткой. Так что обокрасть меня можно было только при попытке склонения к греху.

За время пребывания в Тель-Авиве я слегка обросла барахлишком, а кроме всего прочего, я везла папе бутылку настоящего «Баллантайна» и какие-то дурацкие, смешные подарочки для Захара и Лифшица.

Во искупление нанесенных обид, мне – богатой, счастливой и раскаявшейся – так хотелось устроить им небольшой семейный фестиваль с дорогой едой, с благородными напитками и двумя очаровательными израильскими песнями на иврите, которые я специально выучила для этой встречи.

С Гришкой мы договорились, что через неделю я на пару дней подскочу в Тель-Авив, проводить его в Южную Африку.

…У дверей нашей квартиры я опустила на каменный пол лестничной площадки гитару и тяжелую сумку, размяла занемевшие пальцы и достала из кармана куртки свои ключи.

Из-за тонкой входной двери слышно было, как Миткова читала новости по московскому телевидению.

Я всунула ключ в замочную скважину и попыталась открыть дверь. Не тут-то было – ключ даже не поворачивался в скважине. На всякий случай я еще раз глянула на табличку с квартирным номером – не ошиблась ли я в запарке, не проскочила ли я на радостях этажом выше, не ломлюсь ли я в чужую квартиру? Нет, ошибки не было.

Я снова попробовала открыть дверь – безрезультатно. И тогда я нажала на кнопку звонка.

Послышались шлепающие шаги, дважды щелкнул замок, дверь распахнулась, и передо мной возникла пьяная, красивая, но сильно потасканная баба лет тридцати пяти, в моем старом махровом халате.

Она недобро оглядела меня осоловелым глазом и хрипло спросила:

– Вам кого?

– Мне? Папу… Самуила Моисеевича… – растерялась я.

– Муля! К тебе! – крикнула эта баба и ушла в комнату, оставив меня стоять на лестничной площадке.

– Видишь ли, Екатерина… – замороженным голосом сказал сильно поддавший папа, когда мы уже втроем сидели за столом.

Не «Катя», не «Катюшка», не «деточка», как он обычно называл меня всю жизнь, а «Екатерина».

– Видишь ли, Екатерина, мы с Лилечкой решили сменить замок. Тот, если помнишь, можно было шпилькой открыть. А с тех пор, как Лилечке удалось продлить контракт на нашу квартиру еще на год…

Я усмехнулась и живо представила себе, каким образом ей это удалось. Интересно, сколько же раз пришлось ездить бедной Лилечке в Юд-Алеф, на улицу Моше Шарет к этому вонючему сабру, чтобы продлить наш контракт еще на целый год?

От напряженной ситуации Лилечка слегка протрезвела, и я вдруг увидела, что она превосходно сечет, что я про нее все понимаю! И с этой секунды я становилась для нее – «врагом номер один». Наверное, я и раньше, когда жила в Тель-Авиве, была для нее врагом – возможным разрушителем того, что она создала здесь за последние два месяца. Но тогда я была для нее врагом мифическим, неясным, – некоей юной взбалмошной особой, которую при необходимости можно будет в два счета поставить на место. А теперь она увидела меня воочию и поняла, что это будет не так просто…

– Лилечка – киевлянка, она уже здесь пять лет и замечательно говорит на иврите, – услышала я папу. – Мы с Лилечкой люди одинокие, и ты, Екатерина, должна понять…

– Конечно, конечно!.. – я поторопилась улыбнуться как можно доброжелательней. – А где Захар? Лифшиц?.. Я им тут кое-чего привезла…

Лилечка выпила неразбавленного «Баллантайна», закурила и демонстративно уставилась в экран выключенного телевизора.

– Захар в больнице. Второй инсульт, – сказал папа. – Лифшица я не видел уже больше месяца. По-моему, он готовится к каким-то своим врачебным экзаменам.

– Вы работаете? – спросила я Лилечку.

– А на что бы мы жили? – ответила она и налила себе еще виски.

– Лилечка сотрудничает с отделом культуры при нашей абсорбции, – поспешил пояснить папа. – Экскурсии, консультации, самодеятельность… У нее там прекрасное положение!

– Не ой-ой-ой, не ай-ай-ай, но жить можно, – хрипло сказала Лилечка и пустила первый пробный шар. – Кстати, Катя… Вы разрешите мне вас так называть?

– Да, да, пожалуйста! А мне вас называть «Лилечка» или «мама»?

– Екатерина! – папа испуганно посмотрел на Лилечку.

– Все, все. Молчу! – быстро сказала я и повернулась к Лилечке. – Вы что-то хотели мне посоветовать?

Она нервно растерла окурок в пепельнице:

– Боже меня сохрани! Ничего особенного. Просто мне сдается, что все эти ваши блям-блям на гитаре и песни на улицах уже пора кончать. Вы – человек взрослый, и о дальнейшей жизни нужно очень серьезно подумать.

– Конечно, конечно! – снова согласилась я. – Ближайшее время я только об этом и буду думать…

Ночью, когда Лилечка спала глубоким пьяным сном в большой комнате – то всхрапывая басом, то подвывая тоненько и визгливо, мы с папой, с моим папой, полуодетые, обнявшись сидели на кухне и ревели в три ручья.